Михаил Ахманов - Пятая скрижаль Кинара [=Принц вечности]

Он, безусловно, был настоящим мастером: умел бить с любой руки, сверху и снизу, справа и слева, умел внезапно выбрасывать топор на всю длину, стремительно вращать его, скрывая направление удара, умел наступать и отступать, уклоняться, рубить в прыжке или в падении, парировать выпад рукоятью, подставляя ее так, чтобы легким движением направить топор противника в пустоту; кроме того, умел обмануть, отвести глаза, схитрить, притвориться уставшим, чтобы вдруг ударить в полную силу, как рассвирепевший ягуар. Про таких искусников, как Оро'минга, говорили: лезвием глаз москиту разрубит, обухом череп быку снесет, а рукоятью добудет огонь из воздуха…

И все же он проигрывал.

Пока Ирасса не разделался с противником, Дженнак предпочитал обороняться, но топор свой под удар не подставлял, бил по лезвию Оро'минги боевым браслетом, отклоняя его в сторону. Рискованный прием; чуть ошибешься, и останешься без руки или, как минимум, без пальцев. Тут все дело заключалось в скорости - ударить, когда падает на тебя топор, и противник уже не властен над свистящим и сверкающим лезвием. Ударить легонько, но так, чтобы сталь лишь ветер подняла, лишь скользнула на волос от кожи, лишь почуяла кровь, да не напилась… Такое по силам лишь человеку, который годами играл в сеннамитские игры, держа на левой ладони чашку с водой и разбивая пальцами правой разноцветные палочки фасита. Этот тренинг вырабатывал не только быстроту реакции, но и другие полезные качества - например, привычку действовать независимо каждой из рук, предчувствовать, куда полетят фаситные стерженьки, раздваивать внимание, различать в полутьме серые и черные цвета Коатля. Дженнак вершил все это не задумываясь, с той же легкостью, с какой мог сменить обличье; его браслет звенел о лезвие тасситского топора, скрежетали шипы, мгновенным всплеском отзывался воздух, и бессильная сталь тонула в нем с протяжным разочарованным свистом.

Да, рискованный прием, но эффектный! Когда Дженнак в первый раз отбил топор своим браслетом, в глазах Оро'таны мелькнуло изумление; затем его нефритовые зрачки потемнели, хищная волчья ухмылка сменилась раздраженной гримасой, и с каждым ударом, который он наносил и который не достигал цели, гримаса эта делалась все более похожей на маску смерти. К тому мгновенью, когда напарник Оро'минги рухнул на песок и замер под ударом милосердного клинка, тасситский вождь уже догадывался о многом. О том, кто здесь бык, а кто - бычий навоз; и о том, что всякому искусству найдутся суд и судья; и о том, почему Дженнака, сына Джеданны, прозвали Неуязвимым.

Есть мастера и есть Мастера; и разница меж ними та же, как между теплым и жарким, между бронзой и закаленной сталью, между ястребом и орлом, между крыльями попугая и кецаля: на первый взгляд крылья те одинаково ярки, но цвет одних постоянен, тогда как другие искрятся всеми оттенками вод, земель и небес. Огромная разница, великая!

И Оро'минга познал ее, когда Дженнак нанес первый удар. Первый и единственный; его топор мелькнул в воздухе подобно быстрому соколиному клюву, коснулся ключицы, рассек ее, впился в плоть, замер на палец от сердца и отпрянул, оставив глубокий кровавый след. Брызнула алая влага, казавшаяся еще светлей на смугловатой коже Оро'минги; он зашатался, выронил топор, стиснул рану правой рукой и с гневным яростным воплем рухнул на песок. Губы его тряслись, и он закусил их в попытке преодолеть боль; под крепкими белыми зубами вздувались и лопались кровавые пузыри.

Эйчид умер сразу, подумал Дженнак, глядя на содрогавшееся тело. Но Эйчид умер давно; с тех пор он научился бить насмерть и бить так, чтобы жизнь не отлетала в единое мгновенье. И потому - не висок, не горло, а ключица… С перебитой ключицей и ребрами Оро'минга мог говорить.

Дженнак склонился над ним. Глаза тассита еще не начали тускнеть, губы не потеряли яркости; он, вероятно, справился с болевым шоком и глядел теперь на победителя и врага с такой ненавистью, что, казалось бы, мог обратить его взглядом в кучку пепла и праха.

– Сунувший руку в кислотный чан не должен удивляться, если она отсохнет, - произнес Дженнак. - Рука твоя пропала, и сам ты пропал - так сохрани хотя бы сетанну! Я знаю, что меня хотят предать; знаю про галеры, идущие к Цолану, знаю, что будет бой у святилища… много знаю! Но ты-то здесь при чем? Ты, молодой глупец?

– Добей… - прохрипел Оро'минга, - добей, плевок Одисса…

– Добью. Но ты обещал мне кое-что рассказать. Например, о себе и об этих судах.

Дженнак выпрямился и протянул руку к морю. Там, появляясь из-за ближнего мыса, длинной чередой плыли корабли - не океанские драммары, каких у атлийцев не было, а длинные, низко сидевшие в воде боевые галеры, с двумя мачтами, с черными квадратными парусами, с полусотней весел по каждому борту, с метателями на носовых и кормовых башенках. Ветер был несильным, но дул прямо с запада, и паруса горделиво выгибались, сверкая вышитым знаком серебряной секиры; полотнища из перьев на кончиках мачт будто летели к востоку, к Цолану, к причалам его, к пирамидам, к насыпям и к святилищу, покорно ждавшим за краем юкатской земли. Дженнак насчитал двадцать шесть галер, и пока он рассматривал их, из-за мыса появились еще четыре.

Оро'минга, тоже кося глазами на море, пробормотал:

– Харра! Они уже здесь… Ну, пришел твой очеред собирать черные перья!

– Может быть, да, может быть, нет, - Дженнак погляднл на колесницу и сидевшего рядом Ирассу. - Так ты будешь говорить со мной? Я спрашивал, зачем ты тут… Ну?

Тассит молчал, крепко стиснув губы, на которых продолжали вздуваться и лопаться кровавые пузыри; терять ему было нечего. Впрочем, Дженнаку тоже.

Лицо его вдруг начало меняться, становиться шире и чуть-чуть круглей; кожа едва заметно посмуглела, глаза посветлели, сделавшись из изумрудно-серых нефритовыми, подбородок выдвинулся, брови приподнялись. Это была нетрудная метаморфоза - один светлорожденный становился другим, потомок Одисса принимал обличье потомка Мейтассы, сокол обращался вороном. Но оба они оставались птицами.

Дженнак ощерился и с надменным видом вздернул голову. Оро'минга следил за ним уже не с ненавистью, с ужасом; щеки его побледнели, на висках выступил пот, пальцы, сжимавшие рану, ослабли, и между ними начала сочиться кровь.

– Колдун… - прохрипел он, - проклятый колдун… Слышал я об этом, да не верил… Клянусь благоволением Мейтассы! Меня победили колдовством!

– Тебя победила собственная глупость, - сказал Дженнак. - Смотри на меня! Смотри, безмозглый койот! Я - твоя совесть! И я говорю тебе: облегчи свой путь в Чак Мооль признанием! Тысяча дорог ведут в Великую Пустоту, тысяча трудных путей, и лишь один легкий; лгун, нарушивший слово, отправится туда с хвостом скунса в зубах. Подумай об этом, Оро'минга!